Неточные совпадения
«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все
знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А
когда видишь
правду, что же делать?»
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он
знал, что
когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем
когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и
знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это,
когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
— Все… только говорите
правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего;
когда они
узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но
знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не
правда ли?
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не
знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил,
правда, что потерпел по службе за
правду, да ведь все это как-то неясно, и
когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы
правду говорите, — но я, по особому случаю,
знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что,
когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет).
— Как я могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам
знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь,
когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе
правду.
Иначе расскажу
Всю
правду батюшке, с досады.
Вы
знаете, что я собой не дорожу.
Подите. — Стойте, будьте рады,
Что при свиданиях со мной в ночной тиши
Держались более вы робости во нраве,
Чем даже днем, и при людя́х, и въяве;
В вас меньше дерзости, чем кривизны души.
Сама довольна тем, что ночью всё
узнала,
Нет укоряющих свидетелей в глазах,
Как давеча,
когда я в обморок упала,
Здесь Чацкий был…
— А почему
узнают,
когда правда,
когда неправда?
— Я ее — не люблю, но,
знаешь, — тянет меня к ней, как с холода в тепло или — в тень,
когда жарко. Странно, не
правда ли? В ней есть что-то мужское, тебе не кажется?
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально. Так,
когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это
правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно
знает подлинное лицо истины...
—
Когда мне об этом говорят, я
знаю, что это
правда, — задумчиво пробормотал Диомидов. — Конечно —
правда, потому что — что же это?
— Ей-богу, не
знаю: если это игра, так она похожа на ту,
когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю
правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Непременно. Я
знаю. И Анна Андреевна это полагает. Это я тебе серьезно и
правду говорю, что Анна Андреевна полагает. И потом еще я расскажу тебе,
когда придешь ко мне, одну вещь, и ты увидишь, что любит. Альфонсина была в Царском; она там тоже
узнавала…
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще,
правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай
знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
— Вы все говорите о недостаточности средств у нас, девушек, делать основательный выбор. Вообще это совершенная
правда. Но бывают исключительные случаи,
когда для основательности выбора и не нужно такой опытности. Если девушка не так молода, она уж может
знать свой характер. Например, я свой характер
знаю, и видно, что он уже не изменится. Мне 22 года. Я
знаю, что нужно для моего счастия: жить спокойно, чтобы мне не мешали жить тихо, больше ничего.
— Да, мой друг, это
правда: не следует так спрашивать. Это дурно. Я стану спрашивать только тогда,
когда в самом деле не
знаю, что ты хочешь сказать. А ты хотела сказать, что ни у кого не следует целовать руки.
—
Когда я жила с матушкой… я думала, отчего это никто не может
знать, что с ним будет; а иногда и видишь беду — да спастись нельзя; и отчего никогда нельзя сказать всей
правды?.. Потом я думала, что я ничего не
знаю, что мне надобно учиться. Меня перевоспитать надо, я очень дурно воспитана. Я не умею играть на фортепьяно, не умею рисовать, я даже шью плохо. У меня нет никаких способностей, со мной, должно быть, очень скучно.
Об этой истории никто впоследствии не смел напомнить капитану, и
когда,
узнав о ней, я спросил у двоюродной сестры:
правда ли это? — она вдруг побледнела и с расширенными глазами упавшим голосом сказала...
Правда,
когда он шел в воксал, то, кажется, и не
знал совсем, что идет сюда, — в таком он был состоянии.
— Ну, не думаю;
правда, я ее
знала ребенком; может быть, теперь она очень переменилась, а
когда я ее
знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, — произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя,
когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще
знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в
правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не
знал хорошенько.
— Нет, не то что привыкла, а так как-то. Я не принуждала себя, а просто само собой сделалось. Терпелив он был. Вот и хозяйством я занялась — сама не
знаю как.
Когда я у папеньки жила, ничто меня не интересовало — помнишь? Любила я,
правда, помечтать, а спроси, об чем — и сама сказать не сумею. А тут вдруг…
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман. Ничего не
знаю, а — есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно
правду. И я
правду понял. А с господами не пойду. Они,
когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…
— Люди плохи, да. Но
когда я
узнал, что на свете есть
правда, — люди стали лучше!..
Хорошо растет
правда,
когда наша кровь кропит землю частым дождем, а их, гнилая, пропадает без следа, я это
знаю!
— Действительно… Говорят,
правда, будто бы и еще хуже бывает, но в своем роде и Пинега…
Знаете ли что? вот мы теперь в Париже благодушествуем, а как вспомню я об этих Пинегах да Колах — так меня и начнет всего колотить! Помилуйте! как тут на Венеру Милосскую смотреть,
когда перед глазами мечется Верхоянск… понимаете… Верхоянск?! А впрочем, что ж я! Говорю, а главного-то и не
знаю: за что ж это вас?
— Скажи мне всю
правду, — вскричал он с глубоким страданием, —
когда вчера ты отворила мою дверь,
знала ты сама, что отворяешь ее на один только час?
— Я говорила, татко, об этом Аггею Никитичу; ты отлично это сделаешь, — нам самим читать в такой жар ужасно трудно. Кроме того, мы многого не понимаем, но
когда ты говоришь, из твоего голоса многое
узнаешь. Не
правда ли? — отнеслась она к Аггею Никитичу.
— И
знаешь, — живо продолжал Дыма, не слушая, —
когда я, вдобавок, выменял у еврея на базаре эту одежду… с небольшой,
правда, придачей… то уже на улице подошел ко мне какой-то господин и заговорил по-английски…
Правду сказать, — все не понравилось Матвею в этой Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит,
когда они шли с пристани по улицам. Но Матвей
знал, что Дыма — человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
— Нет, я, видишь, Фома, все про журналы, — проговорил он с смущением, желая как-нибудь поправиться. — Ты, брат Фома, совершенно был прав,
когда, намедни, внушал, что надо подписываться. Я и сам думаю, что надо! Гм… что ж, в самом деле, просвещение распространяют! Не то, какой же будешь сын отечества, если уж на это не подписаться? не
правда ль, Сергей? Гм!.. да!.. вот хоть «Современник»… Но
знаешь, Сережа, самые сильные науки, по-моему, это в том толстом журнале, как бишь его? еще в желтой обертке…
Я откровенно признаюсь — к чему скрывать? — продолжал я, обращаясь с заискивающей улыбкой к мадам Обноскиной, — что до сих пор совсем почти не
знал дамского общества, и теперь,
когда мне случилось так неудачно войти, мне показалось, что моя поза среди комнаты была очень смешна и отзывалась несколько тюфяком, — не
правда ли?
— Это
правда! Я был болван! Даже больше: я сделал подлость! Вы приметили ее — и я уже наказан! Браните меня, смейтесь надо мной, но послушайте: может быть, вы перемените наконец ваше мнение, — прибавил я, увлекаемый каким-то странным чувством, — вы меня еще так мало
знаете, что потом,
когда узнаете больше, тогда… может быть…
— Да, понимаю. Это все от бабушки… Вы не глядите, что она такая с виду. У! Какая она умная! Вот, может быть, она и при вас разговорится,
когда побольше привыкнет… Она все
знает, ну просто все на свете, про что ни спросишь.
Правда, постарела она теперь.
Я слыхал, что щука может жить очень долго, до ста лет (то же рассказывают и даже пишут о карпии), в чем будто удостоверились опытами, пуская небольших щурят с заметками на хвосте или перьях в чистые, проточные пруды, которые никогда не уходили, и записывая время,
когда пускали их; слыхал, что будто щуки вырастают до двух аршин длины и до двух с половиною пуд весу; все это, может быть, и
правда, но чего не
знаю, того не утверждаю.
— Да, да… Я непременно хочу
знать, что вы делали все это время, какие ваши планы; я все хочу
знать, как, что,
когда… все, все. И вы должны говорить мне
правду, потому что я предуведомляю вас, я не теряла вас из вида… насколько это было возможно.
— Что ж? Я не отказываюсь, — промолвила она наконец. — Когда-нибудь… пожалуй… Но сперва вы… потому, вот видите, я хоть и следила за вами, но об вас почти ничего не
знаю; а обо мне… ну обо мне вы, наверно, слышали довольно. Не
правда ли? Ведь вы слышали, скажите?
Чекко
знал, что иностранцы — самые бестолковые люди, они глупее калабрийцев, но ему хотелось
знать правду о детях, и он долго стоял около синьоры, ожидая,
когда она откроет свои большие ленивые глаза. А
когда наконец это случилось, он — спросил, ткнув пальцем в карточку...
Когда вперед
знаешь, что человек врет, то слушать его иногда забавно, иногда скучно бывает, смотря по тому, кто и как врет; но
когда человек врет, а собеседник его думает, что он
правду говорит, тогда можно с ума сойти.
С возмужалостью,
когда вам стали известны все идеи, вы не могли не увидеть
правды; вы ее
знали, но вы не пошли за ней, а испугались ее, и, чтобы обмануть свою совесть, стали громко уверять себя, что виноваты не вы, а сама женщина, что она так же низменна, как и ваши отношения к ней.
Но меня того, которого она
знала, который угадал бы ее приезд и пошел бы ей навстречу, не было. Живая связь невысказанного взаимного понимания между нами прекратилась как прекратилась она с товарищеской средой.
Правда, воспоминание о ней лежало где-то глубоко, на дне души, вместе с другими, все еще дорогими образами. Но я чувствовал, что это только до времени, что настанет минута,
когда и эти представления станут на суд моего нового настроения…
— Загадку! — повторил Лежнев. — Да, это
правда. Ты и для меня был всегда загадкой. Даже в молодости,
когда, бывало, после какой-нибудь мелочной выходки, ты вдруг заговоришь так, что сердце дрогнет, а там опять начнешь… ну, ты
знаешь, что я хочу сказать… даже тогда я тебя не понимал: оттого-то я и разлюбил тебя… Сил в тебе так много, стремление к идеалу такое неутомимое…
— А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я бы умер, если б услышал о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил… вот она все ходила (и он кивнул на мать). — Ведь ты не любила Мозглякова, не
правда ли, Зиночка? О ангел мой? Вспомнишь ли ты обо мне,
когда я умру?
Знаю, что вспомнишь; но пройдут годы, сердце остынет, настанет холод, зима на душе, и забудешь ты меня, Зиночка!..
«Так и быть, — говорил он, — пусть прогневается на меня Николай Иваныч (главный надзиратель),
когда, воротясь,
узнает об этом;
правда, он ни за что бы не позволил, но я уж беру все на свою ответственность, только, пожалуйста, привезите его завтра к семи часам, прямо к завтраку».
— Кто я?
Правда, мне девятнадцать лет, и у нас было воспитание такое, и я… до сих пор не
знаю женщин, но разве это что-нибудь значит? Иногда я себя чувствую мальчиком, а то вдруг так стар, словно мне сто лет и у меня не черные глаза, а серые. Усталость какая-то… Откуда усталость,
когда я еще не работал?
— Может быть, это произошло тогда,
когда я был совсем еще ребенком? И
правда,
когда я подумаю так, то начинает что-то припоминаться, но так смутно, отдаленно, неясно, точно за тысячу лет — так смутно! И насколько я
знаю по словам… других людей, в детстве вокруг меня было темно и печально. Отец мой, Василий Васильевич, был очень тяжелый и даже страшный человек.
— Есть причины! — Поп подвел меня к столу с книгами и журналами. — Не будем говорить сегодня о библиотеке, — продолжал он,
когда я уселся. —
Правда, что я за эти дни все запустил, — материал задержался, но нет времени.
Знаете ли вы, что Дюрок и другие в восторге? Они находят вас… вы… одним словом, вам повезло. Имели ли вы дело с книгами?
Уж нет прежней веселости, непринужденных разговоров, шуток, смеха, нет взаимных ласк и той радости, какая волновала детей, жену и меня,
когда мы сходились, бывало, в столовой; для меня, занятого человека, обед был временем отдыха и свидания, а для жены и детей праздником,
правда, коротким, но светлым и радостным,
когда они
знали, что я на полчаса принадлежу не науке, не студентам, а только им одним и больше никому.
Разбойные люди расспросили дьячка про розыск, который вел в Усторожье воевода Полуект Степаныч, и обрадовались,
когда Арефа сказал, что сидел вместе с Белоусом и Брехуном. Арефа подробно рассказал все, что сам
знал, и разбойные люди отпустили его.
Правда, один мужик приглядывался к Охоне и даже брал за руку, но его оттащили: не такое было время, чтобы возиться с бабами. Охоня сидела ни жива ни мертва, — очень уж она испугалась.
Когда телега отъехала, Арефа захохотал.